МАЛЬТИЙСКИЕ КАВАЛЕРЫ ИЗ СЕЛА ГНЕЗДИЛОВКА

Правила для принятия российских дворян в Орден были утверждены 15 февраля 1798 г. В этой связи, как замечает П. Вяземский, немедленно начались обычные для России злоупотребления. Для русского дворянства, до этого слыхом не слыхавшего о мальтийских рыцарях и поначалу называвших Орден Ивановским, мальтийский крест стал вожделенным знаком отличия. В Орден, пригретый императорской милостью, начали записывать несовершеннолетних детей „почти в пеленах”.

„Столица была наводнена настоящим дождем Мальтийских крестов, — вспоминал Ф. Головкин. — Мои братья, мой двоюродный дядя и я, будучи единственными русскими, имеющими законное право на этот крест как потомки по женской линии Альфонса Дюпюи, брата Раймонда, первого великого магистра, — удостоились специальной церемонии, в которой нас признали кавалерами по праву рождения Ордена Св. Иоанна” *.

О. Щербовиц-Ветсор и К. Туманов после тщательного изучения сохранившихся в Риме архивов двух великих приорств рос-{113}сийских установили, что в 1799 году в католическом приорстве состояло 7 рыцарей Большого креста, 20 командоров, 20 владельцев фамильных командорств, три командора-капеллана и 79 рыцарей „по милости”, большинство из которых составляли французские эмигранты. 19 ноября 1799 г. Павел возложил Большие кресты на членов императорской фамилии, которые их еще не имели; 10 декабря он назначил командоров русского православного приорства, а затем, 20 декабря, двух капелланов греческого православного вероисповедания. В составе православного великого приорства российского в 1799 году числилось 12 рыцарей Большого креста, 92 командора, 21 владелец фамильных командорств и 41 рыцарь „по милости”. 10 июля 1799 г. великий князь Александр был провозглашен главой православного приорства российского. Четыре рыцаря Большого креста, 14 дам Большого креста и одна дама так называемого „малого” креста из числа российских подданных не входили в состав ни одного из двух российских приорств. В их числе было 13 членов императорской фамилии 67.

Для объективной оценки замыслов, которые Павел I связывал с созданием православного великого приорства российского, крайне важно иметь в виду, что в его состав принимались не только лица греческого православного вероисповедания, но и представители других некатолических церквей (члены известной семьи Лазаревых, принадлежавших к армянской православной церкви, губернатор Петербурга граф фон дер Пален, протестант). Павел, по всей вероятности, имел в виду уничтожить религиозные барьеры, препятствовавшие объединению на широкой основе сил, выступавших против французской революции. Подтверждением этого может служить императорский указ от 21 декабря 1798 г., в котором он призвал всех, кому близок дух Мальтийского ордена, объединиться и выступить с единых позиций. Чтобы не отпугнуть католиков, второе из великих приорств российских явно с расчетом никогда не называлось в русских официальных документах „православным”. Этот термин был пущен в оборот позже историками Ордена Св. Иоанна.

Известный русский библиограф и писатель прошлого века Е. Карнович, автор исторической повести „Мальтийские рыцари в России”, весьма живо и убедительно описывает общественную атмосферу, в которой Павел начал насаждать рыцарский дух в России. Кстати, эта сторона истории Ордена совершенно выпадает из поля зрения зарубежных исследователей, нередко подходящих к оценке действий Екатерины II и Павла I с мерками, дале-{114}кими от российской действительности. А между тем уже 21 июня 1799 г. Павел был вынужден дополнить правила для принятия российских дворян в Орден специальным указом, которым он оставил право назначать фамильные командорства за собой, тем самым резко ограничив их количество. Думается, что реальные условия, в которых приходилось действовать Павлу, станут понятнее после знакомства с нижеследующим отрывком из повести Е. Карновича **:

„С лишком неделю в сельце Гнездиловка, усадьбе помещика Степана Степановича Рышкина, с нетерпением ожидали привоза почты из соседнего уездного города, куда отправился за получением ее нарочный... Нетерпение помещика усиливалось еще более потому, что к нему в усадьбу собрались гости, которых он любил попотчевать не только снедями и питиями, но и своими разговорами и рассуждениями, казавшимися ему самому и глубокомысленными, и поучительными. В ожидании привоза почты гости-помещики с их хозяином принялись судить и рядить о том и о другом по прежним устарелым известиям с добавкою собственных измышлений, причем их в особенности занимал первый, дошедший уже до них манифест государя о Мальтийском ордене, но никто пока не мог домыслиться, о чем собственно в этом манифесте шло дело. Несколько раз все они вкупе перечитывали этот торжественный государственный акт, но никак не могли уразуметь, что именно требуется от русского дворянства и при чем оно здесь будет. Толковали, толковали между собой на разные лады, но в конце концов оказывалось, что ровно до ничего добраться не смогут. Во время этих жарких разговоров на пороге помещичьего кабинета показался дворецкий с кипою писем и пакетов в руках.

— Ермил, сударь, почту привез из города, — сказал он, подавая часть привезенного Степану Степановичу, — Это вам, а это — их милости, барыне.

В почте Рышкин обнаруживает письмо от дядюшки Федора Алексеевича, „большого человека” из Петербурга, в котором он советует племяннику поскорее записаться в командоры Мальтийского ордена.

— Вот как!.. В командоры, сие — тоже, что в командиры зовут, должно быть — звание высокое; да что же ты там, Степан {115} Степанович, станешь делать? — не без насмешливой зависти проговорил Лапуткин, один из гостей и соседей Рышкина.

— Что прикажут, то и буду делать, — не без сердца отозвался Рышкин. — Не весь же век мне у себя в усадьбе землю пахать. Благодарение Господу, от родителей хороший достаток наследовал. Захочу, так будет чем и при царском дворе показать себя — и там в грязь лицом не ударю.

— Что об этом и толковать! — поддакнул один из мелкопоместных помещиков Пыхачев. — Только пожелать тебе стоит, так в люди как раз выйдешь: и умом возьмешь, и деньжонки есть, да и милостивцы при дворе найдутся.

— Дядюшка Федор Алексеич пишет мне из Петербурга вот что, — сказал Рышкин, поднося письмо поближе к глазам, и он, не слишком бойко разбирая письмо, принялся читать.

Сообщая об учреждении в России „родовых командорств” Мальтийского ордена, заботливый дядюшка советует: „Потщись же об устроении фамильного командорства; хлопоты по сему важному делу принять я на себя не могу, но для избежания всяких затруднительных оказий удобнее было бы приехать тебе самому в Санкт-Петербург, тем паче, что, быть может, всеавгустейший монарх пожелает тебя лицезреть, узнав о похвальном твоем намерении, российского дворянина достойном. Подготовь только благовременно все требуемые по оному делу доказательства твоего благородства. Как командор, т. е. как один из старших мальтийских кавалеров, или все равно рыцарей, ты будешь носить на шее большой финифтевый крест на широкой ленте с изображением золотых лилий между крыльев оного. Регалия сия весьма красива и в Санкт-Петербурге почитается ныне важнее всяких крестов и звезд. Кроме сего, представится тебе ношение красного супервеста, который есть нечто вроде женской кофты без рукавов, а поверх онаго полагается черная суконная мантия с белым крестом на плече и при оной мантии круглополая шляпа с разноцветными перьями, или же малая, называемая беретом. Сие одеяние, яко почетное рыцарское, и при дворе, и во всей столице паче всякой модной одежды почитается. Высылаю тебе при сем и копию той записки, в которой начертание истории ордена имеется. Записка сия редкостная, и с немалым трудом добыть мне оную удалось, и хотя в ней ничего, по разумению моему, предосудительного и недозволенного в отношении правительства не встречается, но, во всяком случае, обращайся с ней осторожнее”.

Письмо оканчивалось сообщением известий о родных и знакомых и обычными в то время родственными пожеланиями с {116} присовокуплением к ним почтений и поклонов для раздачи по принадлежности разным высокопочтеннейшим или любезнейшим персонам.

В приписке к письму значилось: „Позабыл написать тебе, что все мальтийские кавалеры или рыцари к высочайшему императорскому двору свободный вход имеют и во всех торжественных и церемониальных случаях в полном своем облачении обретаться могут”.

Степан Степанович не верил возможности такого счастья: для него, отбывшего военную службу только в ранге сержанта гвардейского семеновского полка, быть в такой почести при царском дворе казалось неестественною мечтою, и он, озабоченный предложением дяди, быстро забегал по комнате, обдумывая благодарственное письмо к своему родственнику и не обращая внимания на своих гостей, которые, и в свою очередь, были немало заинтересованы этой новостью.

— Ну что ж, командором будешь, что ли? Да распечатывай поскорее пакет; в нем, должно быть, и есть царский указ; мы увидим, наконец, что от российского дворянства в оном случае требуется, — заговорил Лапуткин.

Степан Степанович словно опомнился и, распечатав пакет, достал оттуда печатные указы. Гости сели в кружок около хозяина, который принялся за чтение указов. Из них оказалось, что государь, независимо от того великого приорства Мальтийского ордена, которое существовало уже в польских областях, учредил еще великое приорство российское, в которое могли вступать дворяне „греческого закона”. На содержание этого приорства он повелевал отпускать ежегодно из государственного казначейства по 216 000 рублей. „Новое сие заведение, — говорилось в указе, — должно было состоять из 98-ми командорств. Из них два командорства приносили шесть тысяч рублей ежегодного дохода их владельцам, четыре командорства — по четыре тысячи рублей, шесть — по три тысячи, девять — по две тысячи, шестнадцать — по полторы тысячи и шестьдесят — по тысяче рублей.

— На эти командорства нам, господа, никогда не попасть, — с печальною усмешкою проговорил Табунов. — А куда как хорошо было бы получать по шести тысяч в год!

— И с тысячкой удовлетвориться можно было бы, — проговорил, облизываясь, Лапуткин.

Далее из указа стало известно, что владельцы командорств обязаны были вносить в казначейство так называемые „респонсии”, т. е. по 20 процентов с ежегодного дохода, получаемого {117} ими с пожалованных командорств; что первые командоры должны быть назначены по непосредственному усмотрению самого императора; но что впоследствии командорства будут жалуемы по старшинству вступления в орден, причем, однако, никто не может владеть одновременно двумя командорствами. Право на командорство предоставлялось тем, кто сделал четыре каравана на эскадрах, ордену принадлежащих, или в армии, или на эскадрах российских, причем шесть месяцев кампании считается за один караван.

— Ну, господа, все это не по нашей части: мы ни в каких походах не бывали по стольку времени, да и по морям, кажись, не плавали. Читай, Степан Степанович, дальше: не подыщется ли что-нибудь для нас, грешных, — сказал Пыхачев.

Степан Степанович, ходивший в поход при Екатерине только под шведа, на недолгое время, да и то лишь верст за двадцать от Петербурга, несколько опешил, узнав, что он своею службою не удовлетворяет требованиям, заявленным в царском указе. Но он повеселел, когда прочел другой указ, в котором было сказано, что „всякий дворянин, облаченный кавалерскими знаками знаменитого ордена святого Иоанна Иерусалимского, пользоваться будет достоинством и преимуществами, сопряженными с офицерскими рангами, не имея, однако, ни назначаемого чина, ни старшинства. Не имеющий же высшего чина, при вступлении на службу, принимается прапорщиком”.

— Значит, что в силу оного указа не только никаких походов и плаваний, но даже и никакого офицерского ранга не требуется, — проговорил Рышкин, — коли за уряд в прапорщиках состоять можно?

— Должно быть, что так, — отозвались его собеседники, и они вполне убедились в этом предположении, когда Степан Степанович прочитал третий указ, начинавшийся словами: „всякий дворянин имеет право домогаться чести быть принятым в орден святого Иоанна Иерусалимского”.

Это последнее право было как нельзя более по душе Степану Степановичу, и между помещиками начались толки о новом рыцарском ордене. Толки эти доказывали, однако, что и после прочтения всех указов представители российского дворянства все-таки не имели ясного понятия, для чего учреждается орден и что будут делать его кавалеры и его командоры.

Еще сильнее разгорелось в Рышкине желание сделаться кавалером Мальтийского ордена, когда через несколько дней, после получения Степаном Степановичем письма от дяди, приехавший из Петербурга его сосед по усадьбе стал подробно расска-{118}зывать о том почете, каким пользуются у государя и петербургских вельмож мальтийские рыцари.

От этого приезжего помещика Рышкин, между прочим, узнал, что, как кажется, Павел Петрович хочет совсем отменить георгиевский и владимирский ордена, учрежденные покойною государынею для награды за заслуги военные и гражданские, что он никому не жалует их и намерен оба эти ордена, считавшиеся столь важными, заменить мальтийским крестом. Воображение честолюбивого сержанта разыгрывалось все сильнее и сильнее. Ему представлялись теперь милостивый прием государя, любезности и даже заискивания у него со стороны царедворцев и та зависть, которую он возбудит в своих деревенских соседях, когда, по возвращении из Петербурга, явится отличенный почетом, невиданным еще в этом месте.

Живо собрался Степан Степанович в губернский город, чтобы выправить там необходимые доказательства своего „стопятидесятилетнего благородства”. Но при этом постигло его горькое разочарование: оказалось, что по родословной росписи Рышкиных древность их фамилии восходила только до 1650 года, когда их предок-родоначальник, боярский сын Кузьма Рышкин, будучи на государевой службе, сидел в какой-то засеке в ожидании нашествия крымцев и был за это „верстан в диких полях поместным окладом”. Степан Степанович был не только опечален, но и поражен этим прискорбным открытием.

— Недостает двух лет! — печально бормотал он, рассчитывая и мысленно, и по пальцам, и на бумаге древность своего рода.

Степан Степанович кидался во все присутственные губернские и уездные места с просьбою отыскать документ, который доказывал бы начало благородства Рышкина за полтораста лет. Он обещал за это приказным хорошую денежную подачку, но все его просьбы и хлопоты приказных были тщетны; с 1650 года благородное происхождение Рышкиных оставалось покрыто мраком неизвестности. Не добившись решительно ничего и сильно расстроенный испытанною неудачей, Рышкин возвратился в свою усадьбу и в нетерпеливом ожидании истечения двух недостававших годов уклонялся от всякого разговора о Мальтийском ордене. На все вопросы о том, когда же он будет командором, Рышкин резко и отрывисто отвечал:

— Погодите, разве можно скоро устроить важное дело, — а между тем честолюбивые мечты о командорстве не давали ему покоя ни днем, ни ночью” 68. {119}

 

Далее>>>