Логотип
Tefal

Несостоявшаяся дуэль Петра Великого

Когда составили опись имущества скончавшегося по дороге в Берлин прусского посла Кейзерлинга, многие с удивлением отметили, что среди его вещей был портрет Петра I, усыпанный бриллиантами, — тот самый, который русский царь пожаловал Анне Монс во времена их бурного романа.

Неизвестный художник. Петр I. Вторая четверть XVIII. Холст, масло. Из коллекции гр. Шереметевых. Государственный музей «Усадьба Кусково XVIII века»

Июнь 1707 года в польском местечке Якобовичи, близ Люблина, выдался неспокойным. Здесь базировалась главная квартира русской армии, поджидавшей шведскго короля Карла XII с 40–тысячным войском. По всей Польши ползли слухи, что Петр I, находившийся здесь, намеревается посадить на польский трон своего сына Алексея.

Однако вскоре новые слухи, пришедшие из Якубовичей, повергли многих в недоумение: говорили, что во время дружеской попойки русские вельможи повздорили с прусским послом Георгом Иоганном фон Кейзерлингом, вытолкали его вон, и сам царь вызвал его на дуэль! Это был неслыханный скандал в истории европейской дипломатии.

Слухи множились, но официально не подтверждались. Очевидно, дело, принявшее сразу серьезный оборот, было засекречено. Правда, британский посол в России Чарльз Витворт, исправно слал донесения в Лондон статс­секретарю Гарлею: «Вы, полагаю, уже получили от лорда Рэби полный отчет о несчастии, которое постигло Кейзерлинга в день святого Петра при большом празднестве, на котором он поссорился с князем Меншиковым. От слов дело дошло до побоев. С тех пор посланнику этому запрещено являться ко двору и к Царю; он же, со своей стороны, послал нарочнаго к королю прусскому с известием о случившемся… Событие это, — заключает Витворт, — в некоторой степени касается всех иностранных уполномоченных, хотя, говорят, первый повод к ссоре был частного характера».

Витворт был прав: прусский посол и князь Меншиков повздорили из–за дамы, на которую еще недавно имел виды Петр I. Корни этой трагикомической истории уходят в далекий 1692 год, когда молодой русский царь влюбился в одну из красавиц немецкой слободы — Анну Ивановну Монс. Народная молва обвиняла ее в том, что она «остудила» Петра к его первой и законной жене — Авдотье Лопухиной. Царица была заточена в монастырь и, как уверяли современники, близка была возможность того, что Петр женится на Монс. Но вмешалась судьба.

В апреле 1703 года царь отправился осматривать крепость Шлиссельбург в сопровождении вельмож. На обратном пути польский посланник Кенигсек случайно упал с подъемного моста в воду и... утонул. Царь приказал вынуть все бумаги из карманов посланника и запечатать их в присутствии всех. Из кармана покойного выпал миниатюрный портрет. Петр поднял его — это был портрет Анны Монс. В карманах Кенигсека нашлись и ее письма к нему, причем написанные в самых нежных выражениях. Петр тотчас порвал с Анной, заточив ее под домашний арест. В последующие годы у семейства Монс были отобраны деревни, дома и прочее имущество, пожалованное Анне Петром.

Только с 1705 года, когда царь встретил свою будущую жену, а в более отдаленном времени — императрицу Екатерину I, его сердце немного оттаяло, и он позволил Монс выезжать в церковь. Усердным ходатаем за Анну Ивановну был прусский посол Кейзерлинг, страстно влюбившийся в бывшую фаворитку царя. К 1707 году посол выхлопотал у царя почти полную свободу для своей подопечной.

Все эти хлопоты сопровождались для дипломата целым рядом существенных неприятностей: с одной стороны, могущественный Меншиков не желал видеть, как идет «освобождение» бывшей царской фаворитки, с другой — царь, вспыльчивый и ревнивый. Эти обстоятельства надо иметь в виду, чтобы понять причины той трагикомедии, героем которой сделался Кейзерлинг в 1707 году. Рассказ об этом событии содержится в депешах самого Кейзерлинга, обнаруженных в XIX веке в главном королевском секретном архиве в Берлине.

Итак, событие, потрясшее дипломатический мир Европы, произошло на обыкновенной царской пирушке, на которую сам Кейзерлинг не имел никакого желания идти. Об этом сообщается в депеше некоего высокопоставленного лица, адресованной королю Пруссии Фридриху I в июле 1707 года: «Вседержавный великий государь, августейший король повелитель! Не далее как четверть часа тому назад получил я с Люблинской почтой письмо тамошнего, вашего королевского величества посла Кейзерлинга. Он пишет о том, как сильно опасается предстоящего большого пиршества, устраиваемого царем в день своего тезоименитства вЯкубовицах, в полуверсте от города; опасается обычных при подобных пирах разгула и бесчинства, и как охотно откупился бы хоть дорогой ценой, лишь бы не присутствовать на пиру; но, быв приглашенным генерал­адъютантом его царского величества, он не мог отклонить приглашения, не подвергая себя опасности потерять всякое значение при том дворе». Последнюю мысль о значении посла при русском дворе впоследствии разделял и датский дипломат Юст–Юль, в 1710 году записавший в дневнике, что в России важнейшие дела решаются на царских пирушках, и иностранный дипломат обязан там находиться. Но вернемся к депешам Кейзерлинга прусскому королю. В начале своего пространного документа посланник поведал монарху о девице Монс, которая «прежде была любовницей царя», а последние четыре года содержалась под домашним арестом. Он, Кейзерлинг, «вовлеченный в ее роковую судьбу», заступался за Анну, а теперь решил помочь и ее брату, устроив его на русскую службу.

«Вчера же, перед началом попойки, — сообщает Кейзерлинг, — я в разговоре с князем Меншиковым намекнул, что обыкновенно день веселья бывает днем милости и прощения, и поэтому нельзя ли будет склонить его царское величество к принятию в военную службу мною привезенного Монса. Князь Меншиков отвечал мне, что сам он не решится говорить об этом его царском величеству, но советовал воспользоваться удобной минутой и в его присутствии обратиться с просьбой к царю, обещая свое содействие и не сомневаясь в успешном исходе… Когда же я обратился к царю с моей просьбой, царь, лукавым образом предупрежденный князем Меншиковым, отвечал сам, что он воспитывал девицу Монс для себя, с искренним намерением жениться на ней, но так как она мною прельщена и развращена, то он ни о ней, ни о ея родственниках ничего ни слышать, ни знать ни хочет».

Неизвестный художник. А.Д. Меншиков. XVIII. Из коллекции гр. Шереметевых. Государственный музей «Усадьба Кусково XVIII века»

Кейзерлинг смиренно возражал: если Анна и виновата в чем, то только в том, что решилась через князя Меншикова обратиться к посредничеству царя. В этот момент Петр вышел в другие покои, а светлейший князь неожиданно признался, что «девица Монс действительно подлая, публичная женщина, с которой он сам развратничал столько же, сколько и я». Кейзерлинг вспылил и, оттолкнув князя от себя, сказал: «Будь мы в другом месте, я доказал бы ему, что он поступает со мной не как честный человек, а как… (бранное слово в подлиннике опущено. — А. Е.). Тут я, вероятно, выхватил бы свою шпагу, но у меня ее отняли незаметно в толпе, а также удалили мою прислугу; это меня и взбесило и послужило к сильнейшей перебранке с князем Меншиковым. Вслед за тем я хотел было уйти, но, находившаяся у дверей стража, ни под каким предлогом не выпускавшая никого из гостей, не пропустила и меня. Затем вошел его царское величество, за ним посылал князь Меншиков. Оба они, несмотря на то, что Шафиров (глава посольского приказа. — А. Е.) бросился к ним и именем Бога умолял не оскорблять меня, напали с самыми жестокими словами и вытолкнули меня не только из комнаты, но даже вниз по лестнице… Я принужден был вернуться домой на кляче моего лакея».

Далее Кейзерлинг просит короля беспристрастно рассмотреть это дело, надеясь на «высокопреосвященный ум его величества» и его чрезвычайное великодушие. «Клянусь Богом, — продолжает дипломат, — что все обстоятельства, изложенные мною, совершенно верны: все польские магнаты, бывшие на пиру, могут засвидетельствовать, что поведение и обращение мое были безукоризненны и что, несмотря на сильную попойку, я все время был трезв».

В конце Кейзерлинг просит короля как о великой милости немедленно уволить его «от должности». Через пять дней Кейзерлинг пишет королю еще более пространное послание, объясняя это тем, что первый документ был составлен «с большой поспешностью», а теперь он хочет передать своему монарху новые подробности. Для нас вторая депеша особенно ценна: именно в ней открываются новые нюансы того памятного тезоименитства Петра Великого, которое чуть не окончилось дуэлью между царем и прусским посланником.

«Люблин, 1707 г., июля 16–го. Вседержавнейший, великий король, всемилостивейший король и государь!.. Надлежит, однако, обратить внимание на следующие упущенные в этом деле обстоятельства: во–первых, князь Меншиков первый стал грубить мне непристойными словами, вследствие чего его императорское высочество в негодовании удалился… но когда князь Меншиков не переставал обращаться со мною с насмешкой и презрением и даже подвигался все ближе и ближе ко мне, я, зная его все миру известное коварство и безрассудство, начал опасаться его намерения, по московскому обычаю ударом «под ножку» сбить меня с ног — искусством этим он упражнялся, когда разносил лепешки на постном масле и когда впоследствии был конюхом. Я вытянутой рукой хотел отстранить его от себя, заявив ему, что скорее лишусь жизни, нежели позволю себя оскорбить… Во­вторых, когда несколько офицеров развели нас друг от друга, его царское величество сам обратился к Меншикову со словами: «Ты всегда затеваешь то, чего сам не понимаешь, и я должен отвечать за все твои глупости, и потому советую тебе помириться сКейзерлингом».

В последующих строках Кейзерлинг повторяет свои негодования относительно рукоприкладства со стороны Меншикова. Упоминает прусский посол и о своей шпаге, отнятой в толпе, «по наущению» царского фаворита. Далее Кейзерлинг переходит к новым подробностям праздника, которые принимают вовсе немыслимый характер.

«Вслед за сим его царское величество подошел ко мне в ярости и спросил, что я затеваю и не намерен ли я драться? Я отвечал, что сам я ничего не затеваю и драться не могу, потому что у меня отняли шпагу, но что если не получу желаемого удовлетворения от его царского величества, то готов драться с князем Меншиковым. Тогда царь с угрозой, что сам будет драться со мной, обнажил свою шпагу в одно время с князем Меншиковым: в эту минуту те, которые уже держали меня за руки, вытолкнули меня из дверей… и низвергли с трех больших каменных ступеней и… проводили толчками через весь двор».

«Неслыханный позор, которому подвергся министр вашего королевского величества, — завершает свое письмо Кейзерлинг, — так велик, а нарушение международного права есть преступление столь важное, что вызванный ими гнев вашего королевского величества будет совершенно основателен».

Так завершился праздник, устроенный Петром I в польском городке. Вероятно, Меншиков все же испугался далеко идущих последствий этого конфликта и несколько раз присылал к дипломату своего генерал­лейтенанта Рене, чтобы убедить, что не стоит докладывать об этой истории королю. «Это требование я, однако, отклонил, — пишет Кейзерлинг, — так как мне невозможно не доводить до сведения вашего королевского величества то, что вы должны узнать. Но до начала всех этих подсылок и искушений явился ко мне один майор собственного его царского величества полка и объявил от имени царя, что вследствие моего дурного поведения вчерашнего дня и того, что я обозвал князя Меншикова ругательным словом и тем опозорил дом царя, я должен удалиться от двора его царского величества.»

Кейзерлинг парировал, что не он первый начал нелепую ссору, и к тому же эта вспышка гнева произошла у него «под влиянием насильственно произведенного в нем охмеления». Посол также просил передать Петру I, что если он и погрешил против царского величества, он о том сильно сокрушается. Что касается удаления от российского двора, Кейзерлинг заявил, что и сам не желает туда являться, но окончательное решение будет зависеть от приказов его короля.

Большинство коллег Кейзерлинга, находящихся при русском дворе, встали на его сторону: «Все соболезнуют о постигшем меня злополучии и жалеют о существовании cтоль чудовищных московских обычаев, которых я сделался жертвой. Они уверяют, что сочувствие их по поводу этого скандального происшествия не будет на стороне (русского. — А. Е.) двора». Когда приглашенные на свадьбу к генералу Рене послы узнали, что царь будет на торжестве маршалом, а Меншиков в числе первых гостей, никто из них не принял приглашение.

По­видимому, Петр I и сам был не рад всей этой скандальной истории. Вскоре в депешах Кейзерлинга появляются новые, более мягкие нотки: «Три дня тому назад, — доносит дипломат королю, — офицер царской службы подозвал к себе на многолюдной улице одного из моих слуг и сказал, что слышал, будто ссора наша прекращена, и царь меня удовлетворил богатым подарком».

Карта Польши начала XVII в. Фрагмент. РНБ

 

Действительно, Петр вскоре нашел способ, как разрешить эту щекотливую ситуацию. Он провел свое расследование и признал виновными двух гвардейцев, столкнувших посла с лестницы. Гвардейцы были приговорены к смертной казни. Правда, это был своего рода спектакль, срежиссированный самим царем. Кейзерлингу объяснили, что перед тем как он получит аудиенцию у Петра I, он должен попросить помилования для этих двух «несчастных». А они, в свою очередь, явятся к нему в оковах и будут благодаритьКейзерлинга за дарование жизни. «Приговор был почти уже исполнен, — сообщает дипломат. — Русский поп уже дал преступникам свое наставление к принятию смерти, уже благословил их распятием, уже даны были им свечи в руки, глаза были повязаны… Потом, по моему требованию, они были освобождены от цепей и, по обычаю, угощены мною водкой, которую выпили во здравие вашего королевского величества (Фридриха I. — А. Е.) и его царского величества».

Меншиков также участвовал в этом спектакле. По словам Кейзерлинга, он встретил его на галерее — «честь, которую он едва ли оказывает другим иностранным министрам, даже при первом приеме их». «Мы удалились в сторону к окну отдельной комнаты и объяснились по поводу ссоры, происшедшей от неумеренной выпивки. По общему нашему соглашению, ссора эта не только будет предана забвению, но даже послужит в будущем к подкреплению нашего благорасположения и дружбы». Неожиданно в покои вошел Петр, «по своей привычке без всякой церемонии», обнял прусского дипломата. Кейзерлинг стал благодарить царя за «полное удовлетворение» конфликта и принес свои извинения по поводу случившегося. Петр кратко ответил по–немецки: «Сам Бог свидетель, как глубоко сожалею я о случившемся, но все мы были пьяны; теперь же, благодаря Богу, все прошло и улажено; я уже забыл о ссоре и пребываю благосклонно и с любовью преданный вам».

Таким образом, неприятности Кейзерлинга, которые он претерпел от русского двора, завершились самым милым образом. Впоследствии прусский дипломат не захотел воспользоваться полученным от короля разрешением выехать из России: находиться в должности королевского посла в Санкт–Петербурге в начале XVIII века было очень престижно. К тому же Кейзерлинг не ухал, как он сам писал, «по личным соображениям» — в июне 1711 года он обвенчался с Анной Монс. Однако счастье с ней было недолгим: через полгода прусский посол скончался по дороге в Берлин. Когда составили опись покойного, многие с удивлением отметили, что среди вещей Кейзерлинга был портрет Петра I, усыпанный бриллиантами, — тот самый, который царь пожаловал Анне Монс во времена их бурного романа. 

В начало раздела "Живопись и графика">>>